Южный Урал, № 12 - Семен Паклин

А Лаптев все не приходил. В душе Нади вырастало отчаяние и ожесточение. Иногда она начинала почти ненавидеть Лаптева.

На ее прямой призыв — на посланную ею книгу — он никак не ответил. Наверняка Лаптев сейчас проводит время, развлекаясь с другой. А она, дура, страдает тут, мучается. И тогда в Наде родилось отчаянное желание отомстить ему.

Она стала ходить в кино, на танцы, нарочно позволила одному, особенно настойчиво за ней ухаживавшему парню со смешной фамилией Минута каждый вечер провожать ее с работы домой, в душе тайно желая встретиться там с Лаптевым и этим сделать ему больно.

Но Лаптев не встречался, и Надя совсем упала духом. Вчера вечером она убежала от своего нового кавалера, и весь вечер провалялась в постели, уткнувшись головой в подушку.

Сегодня, проснувшись с головной болью, она твердо и бесповоротно решила навсегда выбросить из головы всякую мысль о Лаптеве и вообще ни с кем не дружить, не встречаться, а приняться за запущенную в последнее время учебу, чтобы скорее кончить институт и уехать учительствовать куда-нибудь в самую дальнюю деревню.

Но на работе, разбирая почту, Надя прочла на первой странице нового журнала жирный отчетливый заголовок «Светлая закалка стали и ее значение» и вдруг остро к отчетливо представила Лаптева внимательно, чуть хмуро склонившегося над этой статьей в углу читального зала.

Так, глядя в раскрытый журнал и ничего не видя, кроме четкого черного заголовка, она вдруг ясно и обреченно призналась себе, что все это время ей очень нехватало их, этих внимательных, чуть хмуроватых глаз, что она просто не может больше без них жить.

«Я просто обязана ему сообщить, что получена новая статья по светлой закалке», — успокаивала себя Надя, дрожащей рукой набирая номер телефона Лаптева.

Когда на ее несмелую просьбу позвать Лаптева, сильный и, как показалось Наде, очень взволнованный голос отрывисто крикнул ей, что Лаптев болен, она, пораженная, повесила трубку и долго сидела у стола, глядя на черненькие рогульки телефона.

Как только Лаптев вышел за ворота цеха, его охватила та особенная ясная свежесть раннего осеннего утра, которая одинакова везде: и в степи, и в лесу, и на большом, шумном заводе. С наслаждением всей грудью вздохнув, он раскинул полы пиджака, расправил плечи и, закинув голову назад, улыбнулся всходившему над соседним корпусом еще бледному солнцу.

Сознание, что завтра ему влетит за ночное самоуправство, нисколько не отравляло настроения.

«Пускай влетит, — думал он, — мне влетит, а установка-то будет работать да, работать!»

Теперь долг выполнен. И радость борьбы и только что одержанная победа переполняют душу Лаптева.

Человек широк и щедр.

Он может спрятать, затаив глубоко в душе, горе, страдание, и в одиночку переживать его, таясь от людей.

Но радость человек не прячет никогда.

Радостью человек любит делиться с другими.

И Лаптеву тоже нужно разделить с кем-нибудь свою радость.

Если бы по пути ему попался хоть один знакомый человек, может быть, он бросился бы ему навстречу, пожал бы руку, рассказал о своей победе. Но как нарочно знакомые не попадались, а дома никого не было.

Нет, нечего дома делать с такой радостью!

И ноги сами несут его не домой, налево из ворот завода, а направо туда, где северное крыло управления завода, где библиотека.

Опять туда… К ней. Нет, не просить о встрече идет туда человек, а просто так…

Просто взглянуть на дорогое лицо.

Если на то пошло — сказать прямо и честно, что хоть она теперь и чужая, и другому навстречу расцветает в улыбке — пусть! — а все же Лаптеву она попрежнему бесконечно дорога!

Пусть знает.

Пусть понимает, что значит настоящая любовь настоящего человека.

…Как легко и скоро шагается, когда уверен, что поступок, который ты идешь совершить — правильный поступок…

Но не близок путь от ворот до библиотеки, а мысли быстрее ног, и в конце пути замедляются шаги, не столь они четки и уверены, как вначале.

Не тревожило его, как он зайдет, что скажет, как взглянет.

Не боялся он, что сробеет.

А вот она…

Что вызовет в душе Нади его приход?

Ведь она уже с другим…

И шаги все медленнее, все тише, все нерешительнее.

Но вот уже и дверь, и светлая ручка на ней, за которую нужно дернуть, чтобы войти.

И хоть еще не решено, нужно ли войти, — дверь открылась, и Лаптев вошел.

Надя сидела и глядела на черные рогульки телефона. Когда она увидела бледного, застывшего в дверях Лаптева, о котором только что думала, девушка настолько растерялась, что встала и попятилась.

Этого было достаточно.

Лаптев повернулся к двери, постоял секунду и вышел, потихоньку прикрыв дверь.

Когда Надя опомнилась от изумления, вызванного внезапным появлением и уходом Лаптева, первым ее движением было броситься к двери, вернуть его, объяснить причину своего испуга, своей растерянности.

Но Лаптев уже ушел, в библиотеку входил новый посетитель.

И Надя, скрепя сердце, занялась с этим посетителем, потом с другим, третьим.

Но весь день, пока она выдавала книги, советовала, улыбалась, перед ней стояло это бледное лицо, с лихорадочно блестевшими глазами.

Надя начинала понимать значение его взгляда, в ней все возмущалось тем, что он так неправильно ее понял, она негодовала на себя, что так растерялась и тем испугала его, оттолкнула.

Оставаясь одна, она не раз подходила к телефону, чтобы позвонить ему на работу, позвать его, но вспоминала взволнованный голос, недавно произнесший «болен», и подолгу застывала у телефона, бесцельно глядя в угол.

В глазах ее вставала пустая, мрачная комната, и там, на кровати, одинокий и страдающий лежит Лаптев и грустно думает о ней, — таком недобром друге, покинувшем его в трудную минуту.

И не жалость, другое, более сильное чувство заполнило сердце Нади.

Она уже не раздумывала над тем, любит она его или не любит, пара она или не пара ему, не думала о том, хорошо ли, плохо ли ей, девушке, первой придти к нему и все сказать.

Она понимала только, что ее место там, около него, что она не увидит больше в жизни ни счастья, ни покоя, если сейчас вот прямо не пойдет к нему и не скажет ему все о себе, о своей тоске, о своей любви.

И, не дожидаясь положенного часа, выбрав момент, когда зал опустел от посетителей, она закрыла библиотеку и смело направилась к дому, где жил Лаптев, в ту комнату, куда он раньше звал ее зайти хоть посмотреть и зайти куда она наотрез отказывалась.

Когда соседка по квартире открыла ей дверь, Надя быстро прошла мимо нее в комнату Лаптева.

Лаптев крепко спал.

Надя несколько секунд всматривалась в его черты, вдруг тоненько и совсем по-детски всхлипнула и, надломанно опустившись на стоящий у кровати стул, горько, навзрыд, расплакалась.

Были в этих слезах и досада за напрасно перенесенные волнения, и обида на него, не знавшего ничего о пережитых ею страданиях, и сожаление о чистенькой и уютной ее девичьей комнатке в призаводском поселке, комнатке, в которую она теперь уже больше не вернется и которую придется променять на вот это запыленное и чуть хмуроватое, как и ее обитатель, жилище.

И, с укоризной взглянув па его лицо, Надя решительно оглянулась, засучила рукава и хлопотливо принялась прибирать свою новую, теперь общую с Лаптевым, комнату.

Михаил Витальев

СЕКРЕТАРЬ СЕЛЬСКОГО РАЙКОМА

Очерк

Бурно надвигается на южноуральские степи весна. По утрам потрескивает ледок в лужицах, в полдень покрывается он тонким слоем мутноватой воды, но к вечеру снова берет морозец свое — одевает лужи тонкими слюдяными корочками.

Вот-вот прорвется на поля Увельки тепло, и тогда на них из края в край зазвучат разговоры и песни людей, басовитая скороговорка тракторов, весёлое поскрипывание сеялок. Запахнут сыроватые колки и прошлогодние травы бензином, дизельтопливом, маслами.

А пока еще рано сеять, рано вести в наступление трактора. Пока все силы должны быть отданы подготовке этого наступления. Как во всяком бою, успех наступления зависит от того, как подготовлены к нему люди и техника, командиры и рядовые.

На большой горушке, что возле центральной усадьбы Увельской МТС, стоит невысокий, стройный человек, жадно вдыхает сладковатые запахи подступающей сюда весны, пристально вглядывается узковатыми, покрасневшими от бессонницы глазами в затянутую туманом даль, шевелит губами, будто решает про себя трудную задачу.

— Да, плохо, — говорит он вслух, и его голубые глаза темнеют, начинают отсвечивать серым металлическим блеском. Он курит одну за другой сырые, неразмятые папиросы, комкает их, кидает на побуревшую, мокрую траву и, решительно повернувшись, идет к машине.